V. Верная пехота

Неприятель атаковал глубокой ночью, беззвучно, ножами, сняв передовое охранение. Мориц Оранский решил, фигурально выражаясь, половить рыбку в мутной, взбаламученной воде мятежа и ударил на Аудкерк с севера, надеясь перебросить под Бреду подкрепление – своих голландцев да англичан, прорву пехоты и кавалерии, которая и смяла наши заслоны. Картахенскому полку вкупе с валлонами, оказавшимися в окрестностях, приказано было заступить путь противнику и сдерживать его натиск, пока генерал Спинола не организует контрнаступление. Так что в самую ночь-полночь проснулись мы от барабанной дроби, визга флейт и криков «В ружье!». Тому, кто сам не испытал подобного, нечего и описывать эту суматоху – все равно не поймет, как сворачивается лагерь: в свете факелов мечутся, спотыкаясь и друг на друга натыкаясь, люди; вразнобой звучат команды капитанов и сержантов, торопливо строящих своих солдат, еще не проснувшихся толком, полуодетых, торопливо прилаживающих на себе боевую сбрую; оглушительно гремят барабаны; ржут и бьют копытами кони, охваченные лихорадочным ожиданием неминуемого и близкого боя. Взблескивает сталь, сверкают наконечники копий, шлемы и кирасы. В пляшущем красноватом свете факелов и фонарей мелькают на доставаемых из чехлов знаменах то андреевский крест, то желтые на красном фоне полосы арагонского герба, то геральдические зубчатые башни, львы и цепи.

Рота капитана Брагадо, выступив в числе первых, оставила за спиной огни города и лагеря и двинулась во тьму вдоль плотины по торфяникам и низким, заливаемым приливом берегам. Разнесся слух, будто идем к мельнице Руйтер – голландцы, направляясь к Бреде, никак не могли миновать ее, ибо в ином месте перейти реку вброд было нельзя. Я шел вместе с другими мочилеро, таща на горбу запас пороха и пуль, аркебузы своего хозяина и Себастьяна Копонса, равно как и часть их скарба, то есть исполнял по обыкновению должность вьючного мула, и благодаря сей сомнительной чести мышцы мои крепли день ото дня, так что можно было приговаривать, что нет худа без добра, и, как нам, испанцам, свойственно, этим утешаться. Впрочем, справедливо и обратное.

Идти в темноте было нелегко – луна на ущербе из-за туч выныривала лишь изредка – и солдаты то и дело оступались, спотыкались, налетали друг на друга, так что по-над плотиной слышалась непрестанная, хоть и приглушенная брань. Мой хозяин хранил по своему обыкновению безмолвие, и тенью тени я следовал за ним, обуреваемый разнообразными чувствами: с одной стороны, близость боя и приключений грела мою юную душу, с другой – томил ее, усугубленный этим мраком, страх неведомого, и смущала скорая встреча на бранном поле с многочисленным врагом. Невольно вспоминалось, как еще в Аудкерке, когда выстроившийся в свете факелов полк был готов к выходу, даже те, кто, казалось бы, не верил ни в бога, ни в черта, преклонили колени и обнажили голову, а капеллан Салануэва обходил шеренги, скопом и чохом отпуская грехи.

Нужды нет, что был сей пастырь груб, глуп и вечно полупьян, – другого более-менее святого у нас под рукой не оказалось, и наши солдаты в преддверии опасности неизменно предпочитали услышать «ego te absolvo» [ 20 ] из грешных уст, нежели отправляться в самую что ни на есть дальнюю даль без такого напутствия.

Еще одно обстоятельство тревожило меня, да – если судить по разговорам наших ветеранов – и не меня одного. Вступив на ближайший к дамбе мост, мы тотчас увидели команду саперов с фонарями, кирками и ломами, которая намеревалась мост этот обрушить, едва лишь рота окажется на другом берегу, для того, разумеется, чтобы остановить голландцев. Однако это означало, что и нам, во-первых, не стоит ждать никакого подкрепления, а во-вторых, что в случае чего можно не кричать: «Спасайся, кто может!» – спасаться будет некому и некуда.

Короче говоря, с мостом за спиной или без моста, к рассвету добрались мы до мельницы. Оттуда уже ясно слышалась отдаленная трескотня – это остатки наших аванпостов вели перестрелку с голландцами. При свете большого костра я увидел мельника с женой и четырьмя малолетними детьми – все были в исподнем и с беспомощным испугом глядели, как солдаты, выгнавшие их вон из дому, крушат двери и окна, укрепляют второй этаж и грудой наваливают обломки мебели, возводя из них подобие бруствера.

Пламя играло на кирасах и касках, дети рыдали от ужаса перед этими закованными в сталь чужеземцами, а мельник в буквальном смысле хватался за голову при виде того, как уничтожается все его достояние, и никого это не трогает, ибо на войне любая трагедия очень скоро превращается в зауряднейшее дело, а сердце солдата, очерствев, столь же мало отзывается на чужую беду, как и на свою собственную.

Мельница была выбрана доном Педро в качестве командного и наблюдательного пунктов, и наш полковник совещался с командиром валлонцев под сенью знамен и в окружении штабных. Время от времени оба поглядывали на отдаленное зарево – примерно в полулиге от нас горела деревня, где, судя по всему, накапливался для атаки неприятель.

Нас выдвинули еще немного вперед: роты во мраке двинулись под деревьями, шагая по высокой росистой траве, так что ноги у нас вымокли до колен. Приказ был – ждать и костров не жечь, стоять «вольно», но уж какая тут воля, когда человек в страхе и напряжении: время от времени, когда звуки боя приближались, в шеренгах начиналось шевеление, тревожные выкрики «стой, кто идет? » и тому подобное. Передовые запалили фитили аркебуз, и во мраке светлячками загорелись красные точки. Старослужащие все же опустились на влажную землю, используя каждую минутку затишья перед боем, а остальные не смогли или не захотели и зорко всматривались, чутко вслушивались в предрассветную темь, где-то и дело вспыхивала близкая стрельба.

Алатристе и прочие разлеглись возле изгороди, и я, на ощупь пробираясь к ним, в кровь расцарапал себе лицо и руки о какие-то колючки. Хозяин раза два окликал меня, чтобы убедиться – я рядом. Затем они с Себастьяном Копонсом взяли у меня свои аркебузы и велели запалить с обоих концов длинный фитиль на тот случай, если вдруг понадобится. Достав из мешка кресало и кремень, я под прикрытием изгороди добыл огня, хорошенько раздул его, запалил и осторожно опустил фитиль на какую-то деревяшку, с тем чтобы не промок, не погас и все бы могли им воспользоваться в случае необходимости. Потом присоединился к остальным, мечтая отдохнуть после перехода, а проще говоря – поспать. Мечте моей не суждено было исполниться. Холод страшенный, на мокрой траве, да и вообще в предрассветной сырости не больно-то поспишь. Пытаясь согреться, я, сам того не замечая, подполз к Диего Алатристе, который, скорчившись, сидел на земле с аркебузой на коленях, притулился к нему, почувствовал запах волглой грязной одежды, перемешанный с запахом кожи и металла – и капитан не отодвинулся, не оттолкнул меня, остался сидеть как сидел, и лишь потом, когда небо начало светлеть, а я – дрожать от озноба, повернулся ко мне и, не говоря ни слова, укрыл меня своей ветхой солдатской епанчой.

А едва рассвело, пожаловали голландцы. Их кавалерийские разъезды разметали наши полевые караулы, а через непродолжительное время двинулись сомкнутыми рядами и основные силы, явно намереваясь отбить мельницу, а стало быть, и дорогу, которая через Аудкерк вела на Бреду. Капитану Брагадо приказали поставить его роту рядом с другими на обширном лугу, окруженном деревьями и изгородями: с одной стороны – низкий берег канала, с другой – дорога, на обочине которой заняли позицию солдаты дона Карла ван Сойста; его полк целиком состоял из фламандцев, сохранивших католическую веру и верность нашему королю. Так что вместе мы покрывали пространство в четверть лиги по фронту, и разминуться с нами неприятель не мог никак. И, скажу вам по совести, зрелище было грандиозное – два замерших в строю полка, лес копий и развернутые знамена посреди, аркебузиры и мушкетеры на флангах, а по плавным всхолмлениям равнины движутся неприятельские колонны. В тот день на каждого из наших пришлось по пять голландцев, и, наверное, Морицу Оранскому, чтоб создать такой численный перевес, пришлось опустошить все свои мятежные провинции. Я слышал, как капитан Брагадо говорит: